ринка

Зажигаю свет, варю геркулесовую кашу на завтрак.
Если эта ложка окажется фатальной — отлично,
возьмите для надгробия ту фотографию, что на аве моей страницы личной.
Обойдусь без подписи. Не осталось слов для эпитафий.

Когда новости о задушенных и обескровленных еще не казались рутинными,
когда самым громким событием было начало карантина,
когда мир еще не треснул пополам — и разлом не оставил неравные половины,
Когда еще не так открыто торжествовали о смерти невинных.

Когда не нужно было босиком срываться в эмиграцию — внутреннюю или наружную.
Когда от ужаса ты еще не просыпался по ночам,
срывая голос, и не потому, что опять простужен,
когда темная лужа казалась обычной темной лужей,
а не лужей крови, пролитой к чумному пиршеству, аккурат аперитивом к ужину.

И знать, что вернешься домой,
где на столе еще будет стоять не помытая с завтрака кружка.
И недоеденный бутерброд на том же столе будет лежать подсушенный.

А кто-то погибнет на войне,
и боль проводит его в последний путь до могилы.
Возможно, братской.
Возможно, выкопанной во дворе милой походной лопаткой,
что осталась еще с тех беззаботных времен,
когда можно было ходить по выходным в походы.

Все люди грешны, но это становится не важно более,
когда один патологоанатом
отпевает всех в одной холодильной камере, всех,
иудеев с буддистами вперемешку.
Наверно, многие из них хотели бы умереть без боли.

Лучше, конечно, заранее озаботиться этим вопросом.
Комки геркулесовой каши внезапно могут пойти носом.
Таких бедолаг возят каждое утро, без мигалок, церемоний и спешки.

Не каждый из нас доживет до завтра:
кто-то потеряет управление на дороге,
кто-то подавится перемолотым жмыхом геркулесовой каши,
да так, что из носа польется даже,
и этот кто-то просто перестанет существовать за завтраком,
так и не успев придумать остроумную эпитафию на надгробие.